Томислав. Это имя такое неестественное, не стандартное. Явно не создано системой. Иначе его бы назвали по алфавиту каким-нибудь Дереком или, того хуже, Алфредом. Однако то ли система дала сбой, то ли просто глупость какая-то , но назвали его не стандартным именем из каталога, а самым настоящим славянским именем Томо. Но хочется заметить, что есть вариант, что изначально юношу звали никак иначе, как Томас. Стандартно, из тысяч имен выбрали. Но то ли сестричка действительно была слишком сильно поражена делирией, то ли просто бред вышел, но из формального и холодного Томаса он стал Томой. И сестер наверняка раньше звали проще. Не Милушка, а просто Милисент, и не Сабина, а Сара. Но все уже давно позабыли эти затертые до дыр свидетельства, корочки и прочую чепуху. Потому что Милисент, Сара и Томас это просто трое стандартных детей. А Милушка, Сабина и Томислав - это уже совсем другое. Конечно, только единицы заметят разницу. И эти единицы поймут, что единственная, у кого была надежда на спасение - Милушка, добровольно после исцеления сменившая имя на законное. А вот ни Сабине, ни Томо это было не суждено. То ли имена связаны с судьбами, но нежелание ребят отказаться от родных позывных кардинально сменило их судьбы. Сабину погубило нежелание стать бесчувственной куклой. Томо же погубило страстное, ненормальное желание стать марионеткой. Чех так и не смог избавиться от этого чувства - желания уничтожить всех, кто не подходит под определение Исцеленного, истинно Исцеленного, а не просто прошедшего процедуру, нет. Это особое чувство. Человек становится почти ангелом. И его уже не нужно допрашивать. Он сам допрашивает тебя. Нет, не словами. Самим видом своим. Однако, таких людей Томо в своей жизни ни разу не видел. Только верил, что они есть. Возможно, он ошибался? Чех часто допускал ошибки. Мелкие и незначительные, большие и критические. От них никто не застрахован. Особенно человек, страдающий смертельной болезнью. Можно ли назвать ее делирией? Вряд ли. делирия это эмоции любви и удовольствия. Томислав же испытывал только гнев и ненависть.
Он никогда не носил шляп. Даже сам не мог объяснить почему. И зонтов тоже. Ему казалось это излишним. Слишком ко многому в своей жизни Радек относился слишком легкомысленно. Бардак, промокший костюм, не застегнутая верхняя пуговица рубашки, попытки убить зрение отсутствием очков... Разумный, исцеленный человек никогда бы так не поступал. Но Чех - он не такой. Многие в его отделе говорили, что он слишком отдается своей работе. В нем нет того хладнокровия и безразличия, этого цинизма. Он отдает абсолютно все эмоции, не задумываясь о последствиях. Дождь бьет по плечам. Томо никогда не отличался атлетическим телосложением. Так, неплохо сложен, не более того. Его основным оружием был револьвер, а также убийственный взгляд. Ходили слухи, что он может им, если захочет, прожигать стены. Но, разумеется, это лишь страшилки, чтобы наглые ребятишки не бегали по улицам ночью. А то придет дядя Томо и сожжет одним взглядом, а потом застреливает всю семью. Конечно, малыши не рисковали попасться под горячую руку - ходили вполне оправданные слухи, что Чех никого не щадит. Не исцеленная молодежь иногда подшучивала, что это все комплексы, но шутки эти длились недолго - если они доходили до ушей Томо, ни один из такой веселой компашки не оставался на свободе. Черный хлопоковый пиджак весь промок насквозь. Но какое Радеку было дело до таких мелочей. Сегодня у него были планы поважнее чем сушить одежду. Оливия Муар, наглая девчонка, возомнила о себе Бог знает что, и решила подольше погулять до комендантского часа. Прямо находка для Томислава - шанс выведать абсолютно все, поймать ее и посадить в крипту, если ей повезет, то отпустят быстро, но если патрульный найдет какие-то действительные улики... Ей не жить. Или подвергнут исцелению раньше времени, но Томо сомневался в успехе такой операции, или же, что больше радовало однофамильца преступника из какого-то французского детектива, тоже, кстати, чешского происхождения, Лив убьют. О, как же Томиславу нравилось когда неверные погибали. Иногда он шутил, что может построить дом из костей тех, кого желательно было бы отправить на верную смерть.
Небольшой, по сравнению с окружающими его небоскребами, восьмиэтажный дом. Чех уже успел заучить адрес - всю дорогу он его повторял в голове. Поворот, другой. Дождь бьет в спину, по голове, темные, слегка вьющиеся, но насильно уложенные волосы, выдающие в Томо еврея, ибо славяне так не выглядят, это он знал по сестричке, полностью намокли и немного лезли в глаза. Но разве это как-то вздернет патрульного? Да он даже не заметил. Конечно, в очках было бы гораздо удобнее, н как он ненавидел эти стекляшки, которые, как ему казалось, портили абсолютно все, а главное - скрывали этот особый взгляд. Вот и дверь в подъезд. Молодой человек вытаскивает из кармана код, набирает его на домофоне и затем заходит в темное здание. Никого вокруг. А вот и вожделенная квартира. Самое то для переговоров. Радек нажал сразу двумя пальцами звонок, которые моментально отразился в его ушах неприятным визгов. Послышался звук отпирания двери.
Томислав убрал с лица мокрые, почерневшие от влаги волосы. Дверь приоткрылась. О, да. Глупые, бессмысленные люди. Они будто бы исцелены, но вместе с эмоциями они лишились души. У них нет ничего, что есть у настоящего исцеленного. Ни ангельского взгляда, лишенного всего - даже пустоты, ни глупого безразличного лица. Настоящий Исцеленный представляет собой существо в высшей степени блаженное. У него нет ни памяти, ни разума, ни души, ни тела. Это - нечто высшее, не доступное людям. Такой вид бывает у юных дев-утопленниц на поминках. Их лица счастливы, но в них нет совсем ничего. Вот каким должен быть человек. А это лишь жалкие неудавшиеся итоги опытов над созданием Исцеленного. Они смотрят, будто впервые видят патрульного. Хватит играться, снимите глупые маски. Сорвите лица эти тупые, пусть кровь с ваших бессмысленных лиц прольется прямо сюда, на пол, зальет его, а ваши уродливые, неэстетично-туманные глаза, вывалятся на пол и, как игрушечные мячики, покатятся по полу. И вот они - вы настоящие. Кричащие, уродливые, без кожи и волос, вы молите о пощаде, а ваши челюсти разъезжаются в стороны. Зубы, налитые кровью, вываливаются из этих страшных дыр-ртов и вы пытаетесь их поймать, но ничего не видите и падаете на пол своей уродливой рожей разбиваетесь об паркет и снова орете, как маленькие дети, которых решил наказать строгий отец. Вот кто вы под этими бессмысленными масками лиц. Томо не улыбается им, даже не смотрит - противно. Они лишь глупые подделки, дряные резиновые куклы, чьи руки гнутся там, где у человека кости, вы, такие прям каучоковые, валяетесь на дороге жизни и вас не то что поднять, вас пнуть мерзко и отвратительно. Но Чеху не привыкать, каждый день он видит тысячи таких бессмысленных, никому не нужных "игрушечных" людей.
Томо смотрит еще раз на их глупые рожи и ему так хочется врезать. Нельзя. Томо бросает взгляд на прихожую. Эта парочка ему уже порядком поднадоела, хотя он смотрел на нее всего несколько минут. Чех произнес спокойным, безразличным голосом, стараясь скрыть дикую ненависть и презрение к этим людям,
- Доброго вечера. Доброго. Да уж, очень доброго. Зачем эта формлаьность? Почему не просто "вечера"? Это же гораздо более свойственно исцеленным. Но глупые правила и воспитание заставляют его произносить это бессмысленное слово, значение которого Радек и сам не знал.Люди отвечают тоже как-то учтиво, глупо и неестественно. Патрульный чуть заглядывает за плечо женщины, намекая, что говорить в коридоре - дурной тон. Но эта мадам явно глухая или слепая, а то и все вместе. Она бормочет какой-то бред, как она ада его видеть. Зачем эта тупая ложь? Они друг друга видеть не хотят, это всем ясно. Но эта науськанная мораль из-за которой все друг с другом вежливы. Но Томо не может выжать улыбку. Когда он последний раз искренне, по-доброму улыбался? Лет в семь, не позже.
- Может, стоит пройти в гостиную? - вопрос скорее риторический. Его пропускают. Краем глаза он замечает дверь в одну из комнат. Девочка, лет десяти, не спит. А ведь уже почти комендантский час. Заметив это в голове, Чех прошел мимо двери и вскоре он и эти двое безликих людей оказались в гостиной. Пришла пора поговорить с ними наконец о их старшей дочурке, Оливии, которую он давным-давно подозревал во всех смертных грехах.

Отредактировано Tomislav Radek (2013-01-10 12:56:16)

Улыбка. Давно вы видели настоящую, искреннюю улыбку? Да никогда. В нашем мире нет места таким гулпостям, как улыбочки прохожим. Разве что детишки иногда растягивают эти уродливые гримасы, наживая себе еще в восемь лет складки около рта, которые будут всю жизнь показывать, вот, посмотрите, этот человек в детстве был идиотом. Почему идиотом? А разве не верно, что улыбка без причины - признак дурачины? А улыбка по причине? - спросите вы, по-глупому таращась в одну точку и не зная, что еще спросить. А улыбка по причине признак морального расстройства психики. Вы скажете, что по такой логике все дети - ненормальные. Но здесь можно и не согласиться. Изредка попадаются и здоровые дети. Они никогда не улыбаются, делают все, как того хотят их родители. Они никогда не пойдут против системы, напротив, они идут к ней с распростертыми объятиями, счастливые, что могут сделать все что угодно во имя этого мира. Именно такие дети вырастают ангелоподобными, им даже не нужно исцеления, но им ведь хочется попробовать на себе Процедуру. Таких детей все больше, хотя все равно их меньше, чем ненормальных, зараженных этой проклятой болезнью.
Вот уже должен отбить комендантский час. Нет, ничего дельного он не узнал. Эта парочка соляных столбов только тупо пялятся на него и хлопают пустыми глазницами. Внезапно слышится, как кто-то в торопях открывает дверь. Томо моментально сообразил, что это Лив - кто же еще это мог быть. Наконец он сможет нормально ее допросить, хотя она, разумеется, будет опять нести чушь по поводу своего здорового тела и духа, но разве Чех ей поверит? Его задача разговорить ее, поймать в диалоге хоть каплю несовпадений или неточностей, уцепиться... Правда, в случаее с Томиславом трудно представить, чтобы он с кем-либо вел задушевные беседы. Это больше будет похоже на древние допросы, где какие-то неразумные и трусливые люди жались и корчились от страха, их пинали и светили в глаза, чтобы узнать всю правду. Люди очень слабые существа, всего пара часов любой несложной пытки и они уже готовы все выложить. Да, это незаконно. Но кто будет проверять закон? Да и кому поверят - несносной девчонке, явно зараженной, или ему, патрульному, не раз доказавшему, что он стоит десяти таких, как он? Ответ очевиден. Оливия вошла в квартиру но сперва, на свою голову, даже не догадалась о присутствии в квартире постороннего человека. Хотя они так часто пересекались, что назвать их посторонними было бы как-то неверно. Вот Лив снова обернулась, смотрит на Томо, но избегает зрительного контакта - мало кому нравятся глаза Чеха. Он же только рад такому страху перед всего-навсего двумя коричневыми кружками глаз, которые иногда кажутся совсем черными, а иногда - пламенно-оранжевыми. Лив заметила, что закон дает ей право избежать разговора. Но разве Томислав станет отпускать добычу прямо из рук? Нет, он не такой дурак.
- Здесь я решаю, что по закону, а что - нет, - произнес патрульный ледяным голосом, таким безразличным и таким ненавидящим. Кажется, он готов был ее убить и непременно сделал бы это, если бы не свидетели, которые тупо округлили свои бессмысленные глаза и делали вид, что не замечают диалога между своей дочерью и внезапным гостем. Он нисколько не смутился из-за того, что заставляет Лив нарушать закон. Потому что он и есть закон. Никто и слова ему не скажет. Ведь никто и никогда не узнает, почему эта девица не легла спать. Всегда можно сказать какой-нибудь бред типа он увидел свет в окне, а Муар не спала. И никто не поверит ей, а если эти два трупа ходячих начнут говорить правду, их можно назвать Сочувствующими и тоже арестовать. Потому что система не жалеет никого, даже своих собственных детей, свой итог. Томислав чуть прикрыл глаза, чтобы дать возможность собеседнице смотреть ему в лицо, а когда она уже привыкнет, снова включить этот взгляд. Родители девушки явно не думали о ней, им было все равно, он мог здесь и сейчас расстрелять ее, но ему и слова бы не сказали. Радек произнес, словно бы намекая, что Лив сегодня не ляжет спать, пока он не выяснит все, что хочет, не подловит ее, - Мы можем поговорить наедине? - последнее слово он подчеркнул. Подразумевалось, что один на один он если что может и пристрелить ее, все равно никто не заметит, да и глушитель у него неплохой. Правда, стрельба - это так, на крайний случай. А вот потрепать нервы - это святое. За окном все еще сильный ливень, бьющий по окнам, которые чуть потрескивают. Висит пауза. Слышны лишь дрожащие стекла, бьющий в них ливень и ровное дыхание четырех людей. Все они спокойны, но двое из них всегда дышат ровно, а другие двое - просто еще не сильно разыгрались. В этом доме нет уюта. Уюта нигде нет и никогда. Давно уже никто не видал этого вашего "уюта". Комфорт - да, он есть. Стекла толстые, кровати теплые, кондиционер работает. А вот что же такое уют никто даже не знает. Люди теряют значения тысяч слов. Они забываются, уходят в прошлое и никогда не возвращаются. Это - устаревшие слова. Гляньте в словарь. Радость, счастье, уют, смех - все эти слава подписаны "уст.". Прочтем описание радости. Нервные конвульсии, психическое раздражение, сопровождающиеся дикими спазмами и болью в лицевых мышцах, называемой "смехом". В легких случаях Радость - чисто душевная болезнь, сподвигающая людей на опасные и неразумные деяния.

Тихий звон стекла. Становится как-то странно одиноко. Нет-нет, Томислав никогда не чувствует себя одиноко. К чему бы это? У него есть все, о чем можно мечтать - жена, сын, хорошая, прибыльная работа. Но на самом деле семья была для Чеха скорее обременением. Он давно бы уже убил как никчемную супругу, так и "плод их любви". Какой к черту плод если никакой любви нет и никогда не будет? Радек ненавидел эту парочку пожалуй, даже больше, чем всех остальных. Потому что на них нельзя сорваться. Вот сейчас, если он захочет, он всегда может схватить Лив за шиворот, обозвать, поклясться, что найдет ее. Так же можно поступить с каждым. Даже на работе, по отношению к другим патрульным, Томислав был беспощаден. Он кричал на тех кто ниже по званию или одного с ним, потому что знал, что никто не работает так, как он, с такой страстью. Радек мог даже надерзить начальству - за пару десятков нарушителей, помещенных в крипту, все сходило с рук. Но на эту слащавую, глупую "ячейку общества" нельзя ни наорать, ни избить. Не полагается. Это дико бесит Чеха, он хочет убить их. Нельзя. А когда что-то запрещают, этого всегда хочется больше. Возможно, общество этой глупой Оливии для него даже приятнее, чем дом. Наверняка именно поэтому вместо того, чтобы идти домой, Радек выдумал никчемный предлог, чтобы хотя бы пару часов побыть в чужом доме, почувствовать, чтобы можно было посмотреть, как люди его боятся, как выкручиваются. Чтобы чуть что не так - револьвер к виску, давай, делай что хочет, тебя никто не накажет. Такой вечер ему в миллиард раз приятнее семьи. Радек ненавидит любого исцеленного едва ли не больше, чем стервятники и сопротивленцы вместе взятые. Потому что он понимает, что это все - глупое притворство. К тому же, его бесит, что ему никогда не стать одним из них. Конечно, можно запросить повторное исцеление, но даст ли оно результат? К тому же, это само по себе позор, скандал - скрывать проявление эмоций пять лет и делать вид, что ты такой же, как все остальные. Интересно, пройдет ли оливия исцеление? Было бы весело поглядеть на нее после процедуры. Думаю, она уже не будет такой лживой и такой шустрой. За минуту до комендантского часа, хах. Очень смешно. Томо не отводит с нее взгляда. Лив явно не рада этой встрече. Это заставляет Чеха ликовать внутренне, он понимает, что доставляет ей неудобства. Да, это глупо, бессмысленно и никому не нужно. Зато как приятно заставить Муар понервничать еще один день в году, попытаться наврать, Томо с легким презрением проводил взглядом две пустые, бездушные куклы, так нелепо вывалившиеся из комнаты. Если бы они действительно были игрушками, они бы, покинув эту маленькую кукольную комнатку, упали где-нибудь в углу, их пустые, даже не разукрашенные лица, уткнутся в стенки коробки, руки и ноги неестественно согнутся, а сами они уже не скажут ни слова. Все в этом мире напоминает кукольный спектакль. Есть куклы, сделанные хорошо, с любовью. Вот, Лив. Безусловно хорошо сделана, даже говорит как будто сама, за нее отвечает не кукловод а маленькая кнопочка на животе. От этого она кажется живой. Да и глаза у нее - не два черных кружочка, а красивые, стеклянные, обрамленные рисованными тушью ресницами. А вот еще одна неплохая кукла, Томо. Тоже словно бы сам по себе, он словно бы сделан из металла, его и игрушкой назвать трудно. Скорее это тяжелая чугунная фигурка. И сам он весь чугунный, жесткий, бездушный. Вместо глаз два маленьких игольных лезвия, прорезающие все вокруг. Кукловоду не нужно говорить за них или дергать их за нитки, они сами все делают так, как задумано. В руке у нашей фарфоровый куколки ключи. Зачем? Для чего? Томислава это несколько насторожило - от этих наглых подростков чего только не ждешь, хотя разница у них в возрасте и не такая уж большая. Они были отделены друг от друга диваном, что несколько радовало Чеха. Она не сможет просто так если что накинуться, а вот стрелять он может с любого расстояния. На нелепый вопрос хотелось ответить просто - арестовать тебя. Но так нельзя, нет логики. Радек ищет в голове вопросы и наконец задает один из тысячи глупых вопросов, скорее для уловок, чтобы она почувствовала себя раскованнее и перестала чувствовать опасность.
- Когда вы в последний раз испытывали радость? - вопрос с подвохом. По закону, нельзя арестовывать за испытание чувств несовершеннолетних. Но Томас спрашивал это скорее для себя, чем для протокола. Ему хотелось услышать о ее эмоциях, возненавидеть ее еще больше. И высказать всю свою ненависть. Потому что она для него - как подушка для битья. Многие дети часто, когда злятся, лупят подушку. А он, когда хочет кого-то убить, просто цепляется за какую-нибудь невинную душу, накидывается на нее, выплескивая всю ненависть, злость и желание убить ближнего. Потому что люди это люди, а семья - это враги.
Уже отбил комендантский час. Конечно, по закону, они оба должны быть в кроватях. Но у Томо е тот настрой. Он бы и рад сегодня напроситься на ночной патруль, но нет - еще не его очередь. Всегда когда тебе надо, не твоя очередь, а как только тебе хочется выспаться, тут же твоя пора. Это закон подлости, по которому бутерброды всегда падают начинкой вниз, а из пирожка его содержимое всегда вылезает с другой стороны. Потому что это жизнь, а жизнь, как известно, никого не любит.

Дыхание Чеха стало более тяжелым, а сердцебиение участилось. Закололо где-то в висках. Захотелось просто заткнуть эту наглую девицу, заставить ее замолчать раз и навсегда. Кажется, в эту минуту он ненавидел Оливию еще больше, чем раньше. То, с какой улыбкой она говорила, то, как она расслабилась и успокоилась, начала рассуждать о радости, любви, счастье. Томислава буквально перекосило от этих ее слов. Глаза почернели, но уже впивались не в лицо Оливии, а куда-то сквозь нее, в одну точку, находящуюся где-то в стене. Он стиснул зубы. Ему хотелось получить дату, время, возможно, сведения. И уж совсем ему не нужно было рассуждений, типа "ой, я счастливый человек, а ты унылое г..." или "счастье это же прекрасно, а бегать по углам и стрелять в людей это фу-фу". Думаете, это приятно слышать? Она словно бы подбивает клинья, идет намеками. Ну нет. Ей не склонить Чеха к этим глупым детским чувствам. Однако ненависть, боль, зависть - все это буквально застряло внутри Томо, не давая ему спокойно дышать. Наверное, будь он хоть на пару лет моложе, он бы сейчас наорал на нее, принялся угрожать, возможно, пристрелил. Но сейчас он понимает, что это совсем не та тактика, которой следует придерживаться. Он не может ответить на заданный вопрос. Потому что не помнит. Когда Радек начинает нервничать, он всегда что-то царапает. В детстве ему просто нравилось, когда все поверхности покрываются тонкими следами от ногтей, а в редких случаях ногти еще и ломаются, или отходят, течет кровь, заливает столы, стулья, все вокруг... С раннего детства Томо любил причинять боль себе. С возрастом ему понравилось мучить других. Но что же ответить? Молчать глупо и бессмысленно. Отвечать нечего - он действительно не помнит, когда искренне чему-то радовался. На самом деле последний раз это прекрасное чувство он испытал задолго до исцеления, лет в двенадцать, не позже. Потому что потом было не до этого. Да, были и чувства, была любовь, эмоции. Но все это перекрывалось отрицательными эмоциями, жизнь кончалась и начинались мучения. И никакого счастья. Да, он любил. Но никогда не признавался. Да, ему порой хотелось сбежать и присоединиться к сопротивлению. Но он никому не говорил, да и так и не решился на побег. В итоге все закончилось быстро и просто - короткая операция по уничтожению чувств, эмоций, любви, фантазии... И вот перед вами человек новый, обновленный, без единой положительной мысли, зато с тысячами отрицательных.
- Никогда, - произнесено четко, без лишних эмоций, все так же сдержанно, но без прежней уверенности. Злость из голоса также прошла, сменилась чем-то другим, не то страхом, не то недоверием. Стараясь не зацикливаться на этом вопросе, Томислав снова спрашивает, чтобы получить наводки, но в глубине души он понимает, что на самом деле спрашивает совсем для другого - из чистого звериного любопытства, как там, по ту сторону баррикад, когда ты - живой, из тебя еще не высосали все чувства, ты еще Человек, а не одна из молекул этого мира. Этот вопрос звучит совсем неуверенно, скорее, с интересом, чем с желанием допросить. Для виду он берет помятый блокнотик и не пишущую ручку, чтобы во-первых, сделать вид, что все ее слова фиксируются и он здесь - на работе, а во-вторых, чтобы было куда смотреть. Странно. Раньше она боялась смотреть ему в глаза. Сейчас ему было больно смотреть на нее. На ее улыбку, на этот радостный взгляд. Все это буквально давило на Томо изнутри, выжимало из него все соки, кровь, остатки черной, прогнившей души.
- Вы кого-нибудь любите? - произносит он. Окна больше не дрожат, дождь кончился. По идее он может в любую минуту уйти, но он не хочет. Какое-то сомнительное чувство заставляет его сидеть здесь дальше и мучить себя. Возможно, он больше не скребет мебель, чтобы причинить себе боль, но он делает себе в тысячи раз больнее совершенно иным, но не менее жестоким способом. Он причиняет себе душевную, психологическую боль. разумеется, боль пройдет, останется лишь ненависть и желание доказать, что ваше счастье - глупость, его нет, есть только Кукловод, куклы и те, кто не способен жить с нами, то есть те, кого нужно уничтожить. На лице еще сыро. Уже бродит никчемный ночной патруль, регулярно глядя сквозь очки, бинокли и подзорные трубы, что там в этом маленьком горящем окне. Замечая Томо, они понимают, что упустили такую приятную дичь и расходятся. Да, они такие же, как он. Только они никогда не смогут его понять. Для них нет чувств. А для него есть злость, зависть, ненависть, боль, ревность, злорадство. Все то, что делает человека даже хуже, чем бездушной куклой. Это делает его монстром. И не просто монстром, а монстром во благо государству, во благо исцелению, во благо АБД, во благо всей страны. А такой монстр в миллионы раз опаснее любого другого, потому что его никогда не поймают или не накажут, пока он не допустит проступка, убив не тысячи, а сотни людей.

Томо возненавидел Оливию даже больше, чем когда-либо прежде. Она еще будет его отчитывать. Кто она такая? Обычная наглая девчонка, решившая, что она круче, чем все остальные. Думает, что она такая особенная? Так нет, нет и нет. Она тоже лишь кусок человечинки, просто более бесполезный, дрянной и упирающийся. Томислава начинали выводить из себя ее ответы. Она явно не хочет давать наводки. Томо не выигрывает. Да еще и ее вопросы задевают за живое. Получается, что он даже проигрывает. Ей, глупой девчонке, проигрывает он, уже взрослый и вполне состоявшийся в жизни мужчина. Каждый ее ответ - как ножом по горлу. Радек просто не может думать о том, что она ему говорит. Он не может перешагнуть планку шаблонов, порвать их в клочья. Он привык, что все так, как пишут в газетах, говорят по телевизору. Сестру. Она ее любит. А любил ли Томо своих сестер? Он ничего о них не помнил. Только косвенные наметки, что были такие-то люди, проживавшие тут-то, дикие сволочи и стервы, одна из них прямая нарушительница закона. Она говорит, что любви к государству не существует. Вроде бы оскорбление, но... Постойте, но ведь его излечили от любви. Выходит, то чувство, которое он испытывает к государству, отнюдь не любовь. Эта мысль была какой-то слишком логичной, но рушила все жизненные устои и каркасы Томо. Ему хотелось просто взять и испариться, но это было невозможно. И вот снова удар кинжала - она одновременно задает вопрос и делает слишком жирный намек, да что там, не намек, а утверждение, что он самый настоящий эгоист. Но почему-то желание разбить ей голову уже не горело. Томо убрал с лица волосы, хотя они и не падали на лоб, это было скорее действие, дающее ему еще пару секунд на раздумье.
- Я никого не люблю, - последнее слово дается ему с трудом, он буквально выдавливает его из себя, наверное, заменил бы на другое, но здесь ни одно не подходило. Небольшая пауза, Томо чуть хмурится и все так же строго, но безо всякой уверенности, добавляет, - Даже себя.
Он опускает руки и снова впивается взглядом в Лив. Что такого в этой вашей любви? В чувствах? Эмоциях? Разве без этого нельзя жить? Почему ты счастлива, а я нет? Разве ты какая-то особенная? Думаешь, ты одна такая на миллион? Да таких как ты я тысячами сажал, сажаю и буду сажать в крипту. И тебя посажу. Но почему же когда вас отправляют в крипту, вы смеетесь, плачете, но смеетесь, вы все время рады, а я, я должен смотреть на вас с ненавистью и глатать зависть? Да кто вы вообще такие? Ангелы, спустившиеся с небес или демоны, взошедшие из недр земли?
Он пожирает взглядом эту наглую девку. Она кажется такой счастливой, ее настрой дает ей победу. Но ему есть, что ответить на эту мерзкую улыбку, растянувшуюся через половину лица.
- Но ведь после исцеления человек теряет чувства... Ты готова к этому?
И снова вопрос с подвохом. Он опять чувствует, как набирает силу. Это битва, и он не может ее проиграть. Томо хочет победить эту Муар морально, просто словами заставить ее понять, что чувства - ничтожны, или же запугать до слез. Ее же цель - ввести его в смятение, заставить метаться, мучиться. И знаете, она пока что прекрасно идет к своей цели. Томислав понимает, что если ей удастся его хоть немного надломить, он тут же пойдет и доложит об этом начальству. Но донос будет лежать не на наглую девчонку, а на него самого. Просьба о повторном исцелении, заметка, что он снова хочет чувствовать и вспомнить. Он понимает, что это яд, но запретный плод всегда слаще. Он обязан убедить Лив в ее неправоте и тем самым уговорить и себя, что чувств нет, есть только государство, АМД и идеальные молекулы, из которых все строится. Царство высшего разума, величайших людей, не способных творить глупости и ошибки, не больные страшной и ядовитой болезнью Amor Deliria Nervosa, проникающей даже не в клетки, как ВИЧ, а проникающий в само сознание, откуда ни одна вакцина его не вытащит, потому что сознание не лечится. Его или нужно вырезать или же человек - уже не человек, а безрассудное животное. Он снова и снова пытается понять, почему же больные так счастливы. Они сумасшедшие? Или же болезнь - вовсе не болезнь, а идеальное выздоровление?

Томо было просто нечего ответить. Он сам не мог понять, чего он добивается от диалога. Вроде бы он просто отгавкивался, бросал слова, чтобы показать, какой он крутой, не слышит ее, ему наплевать на ее слова. И в то же время хотелось просто взять, написать рапорт об увольнении, или застрелиться - слишком уж все это было несовместимо с его жизнью. Странно. Вот сидит он, вроде бы так много знает, а тут сидит Лив и учит его жизни. Разве это справедливо? нет. Это он должен ходить вокруг нее кругами и кричать, какая она идиотка, как все это глупо и что она должна наплевать на чувства, ибо государство - вот что главное в этой жизни. Но он не может. Ему хочется, чтобы она замолчала, но кто-то другой, посторонний, дерзкий внутри него хочет, чтобы она дальше спрашивала. И этот кто-то буквально просит, чтобы Томо наконец сознался сам себе, что он не человек, а бездушная марионетка, такая же, как те, кого он презирает. Разумеется, таким людям не место на земле. Прошлого уже не вернуть. Нельзя научиться чувствовать, нельзя полюбить снова, нельзя опять стать из машины человеком. Потому что исцеление это конец личности, ее край. После него не остается ничего, кроме тупой преданности государству, иногда переходящей все рамки. Но вдруг этот мерзкий голосок внутри заявляет, а что если... Если Томо все помнит и чувствует, просто не хочет? Ведь не могут уйти только часть эмоций. Если он ненавидит, значит, может и любить. Просто что если он прячется сам от себя? Боится собственных мыслей, чувств? Просто не может позволить себе жить, как хочется, а заставляет жить, как надо. Темные волосы снова непослушно падают на лоб. А лоб-то уже весь мокрый. Потому что он уже не сможет спать спокойно. Еще долго в голову будет приходить этот неприятный, чужой голосок, тихо шепчущий - трус, эгоист... Боишься сам себя, своих чувств, эмоций. Из-за чего? Потому что в детстве в твою тупую башку пихали, что ты должен быть правильным, нельзя гулять по улицам, дружить с девчонками, смеяться, нельзя целовать Квитека в его вечно мокрый нос, нельзя обнимать сестренок и играть с ними в эльфов. Потому что он должен стать слугой великой страны, а не очередным беглецом и бездельником, бросившим свою семью, сына, жену ради всего-навсего каких-то чувств и свободы? А что важнее? Возьмем гипотетические весы. На одну чашу положим семью, которую он ненавидит, и которая его боится, работу, где его тайком обзывают мерзавцем и жидом, потому что он всех гнобит и грызет, всех его врагов, которые вполне неплохие люди, но просто перешли ему дорогу, а заодно это треклятое государство, которое, откровенно говоря, Томислава в упор не видит и даже не знает, кто он такой - так, мелкая шестеренка в огромной машине. А на другую чашу положим все чувства, сестер, верного Квитека, которого он сам пристрелил, когда прошел исцеление, потому что собака может заставить тебя показать наконец настоящего себя, перестать лгать своему разуму, открыться миру. Но это - предательство. Итак, взвесим же все это. И что же окажется тяжелее?..
Он не может смотреть на Оливию. Кажется, она победила его морально. Что ему остается? Он - забитая в угол псина. В его случае остается два варианта - сдаться и лечь на спину, трусливо показав пузо и завиляв хвостом, или же наброситься на источник страха и покусать его, пусть даже ценою собственной жизнью. Конечно, Томо посчитал бы первый вариант жалким и бессмысленным. Но разве набрасываться и грызть глотку из страха это не более противно? На длинный вопрос он твечает резко, сова коротко.
- Да, - причем он точно не понимает, что да - сможет застрелиться или нет, просто сказал, что пришло в голову, затем добавляет, для антуражу, - Если бы потребовало Государство, - акцент на последнем слове. Всюду у него это его гребанное государство. А если бы его не было? Смог бы он быть свободным или опять был бы зажат в эту свою зону комфорта?
Рядом с Томо падают ключи. Он берет их и кидает через пол комнаты на стол - еще дальше от Оливии. Они тихо звякнули и упали. Метко. Он, как машина, натренирован на такие мелочи. На ее вопросы он ответил еще сдержанней и гораздо агрессивнее, чем раньше.
- Не твое дело, - он и не заметил, как они перешли на "ты". Это было слишком естественно, незаметно. А на самом деле... Он сам не знал ответа. Наверное, он просто запихивал все нормальные чувства подальше, замещал их ненавистью, чтобы казаться машиной... Казаться, но не быть. С этим девизом он идет по жизни. Всегда притворялся. В детстве притворялся правильным мальчиком, и сейчас продолжает прикидываться невинным ребенком, соблюдающим все правила. Пусть он хочет казаться фанатиком правил, но зато его не примут за хулигана. Злой, но правильный для него лучше, чем добрый, но не такой, как того требуют устои общества.Во рту совсем пересохло. Волосы перестали слушаться совсем. Раньше такого не было. Он опять отворачивается, снова боится посмотреть на Муар. Он понимает, что еще один ее вопрос и он просто накинется на нее или же хлопнет дверью - потому что боится. Боится, что она покажет ему все, что он так тщательно уничтожает в себе. Чех уже не помнит зачем приходил, не понимает, чего хочет. Он уже знает, что скажет всем, кто будет спрашивать, что он делал - "не ваше дело". Конечно. Никто не должен знать, что его погрыз червь сомнения. Это останется при нем. Даже Лив не должна этого заметить. На утро он все забудет. Это просто страшный сон. Хотя, погодите, нормальным людям не снятся сны...

Этого ли она хотела? Неужели Оливия тоже жестокая, желающая сделать людям больно? Получается, что мир жесток. Хотя, пожалуй, Томо это заслужил. Всю жизнь он причинял людям боль физическую, ни о чем не задумываясь. Ему никто и никогда не отвечал - ударить его - значит навлечь на себя верную смерть, а причинять душевную боль могут лишь немногие. И Лив была одной из таких людей. Томислав опустил глаза в пол, он устал брякать короткие фразочки, устал сопротивляться, доказывать свою правоту. Он словно бы разделился надвое. Одна его часть хотела, чтобы все это скорее закончилось, чтобы он снова проснулся в своей кровати, посмотрел на никчемные часы, висящие на стене, поднялся, и даже ничего не вспомнил. Он снова брякнет сыну, у которого проблемы в школе, чтобы разбирался с матерью, и пойдет на работу. А другая его половина умоляла остаться, наконец открыться. В итоге он сам не знал, что делать. Просто продолжал сидеть, смотря в пол и пытаясь уловить логику в словах Муар. Ее речи отзвучивали где-то далеко в голове. Радек хотел было произнести очередную заученную фразочку типа "смысл моей жизни - помощь государству" или типа того. Но рот сам по себе не открылся. Этот мерзкий, язвительный голосок повторил этот вопрос. В детстве Томислав ненавидел учить эти догмы, типа "все ради государства", "мой Бог - АБД", "исцеление это причащение" и прочий бред в том же духе. А что теперь? Теперь Томо только этими фразами и говорил. Тут уже Радек не выдержал. Он чуть глянул еще раз в это полное эмоций лицо девушки, вытащил револьвер. Первый порыв - желание выстрелить в нее. Однако, эта мысль прошла так же быстро, как пришла. Он отшвырнул оружие туда же, где валялись ключи. Оружие на столе, они просто смотрят друг на друга и не понимают, что у них в головах. Ей не понять его, ему её. Томо снова не смотрит ей в лицо, чуть ниже, на ее шею, там нет ни эмоций, ни глаз. Ему трудно принять ее веру, это невозможно, немыслимо. Все пять прошедших лет он пропагандировал свою Библию, и вот ему нагло говорят, что у него все не так, что вот вам истинное Евангелие, а свой мусор вы лучше выбросьте. От этого становится совсем непонятно и мутно в голове. Уже поздно, но спать не хочется. Радек проводит двумя пальцами по спинке мебели, затем отвечает на такой длинный вопрос, снова немногословно, но уже не заученно, а искренне.
- Я не знаю, - у него действительно не было ни таких мыслей, да и смысла своей жизни он не знал. Раньше он думал, что живет ради своей страны, но теперь по логике понятно, что для государства он лишь один из миллиона. Он может хоть сейчас умереть, но никто даже не заметит. Кроме этой странной девки. Она одна заметит, что вот сейчас умер человек. Остальным будет наплевать. По телу Томо пробежал холодок. Неужели все действительно так?
Неужели во всем мире он никому не нужен? Раньше ему казалось, что все на свете должны быть благодарны ему, он выполняет великую миссию. Теперь выясняется, что на самом деле его никто даже не замечает. Кроме этой непонятной девчонки. Он украдкой глянул на наручные часы. Половина двенадцати. Уже поздно. Но всем же все равно, где Томо. Он может хоть сейчас взять и сбежать. Потому что жена с сыном уже привыкли, что он, как тень, то приходит, то уходит. Коллеги будут рады, если он исчезнет. Друзей у него нет. Да никого у него нет. Томислав понял, что его и здесь не особо ждут.
- Можешь идти спать, - произнес он, понимая, что разговор зашел в тупик. А в душе - пустота. Ни ненависти, ни гнева. Просто дыра, как будто бы все внутри взяли и просто так сожгли. Тишина. Никого кроме них. Ни в комнате, ни в квартире, ни во всем мире. Только он и Оливия. А сейчас он уйдет и ее тоже не останется. Он снова будет один. Но быстро все забудет. Потому что он снова станет машиной. В горле совсем сухо. И внутри тоже. Голова Томо немного болит, но не от усталости, а скорее от происходщего. Хоть он и предполагал, что уйдет, но так и не встал. Что-то держало его здесь. Но он уже давно перестал думать, что.